Начало

[indent] Может показаться, что ее поцеловало солнце. Может показаться, что не проводит почти все свободное время внутри — но снаружи, там, где солнечные лучи ласкают землю в преддверии засушливого сезона, который в мгновение ока сменится другим — испепеляющим. Нет веры тому, что крадется в небесах, будь то звезда или спутник, ясное небо или грозовые тучи. Нет веры природе.

[indent]Они — дети, потомки тех, кто привел все к катастрофе, но им жить здесь и сейчас, балансируя между надо и хочется в таком экспрессивном танце, что стоит оступиться — и поглотит бездна.

[indent]В ее руках возможность защитить от непогоды, она — вся ремонтная бригада в одном лице, всегда немного хмуром и неприветливом, словно никого не хочет ни знать, ни видеть. Из тех, кому проще отсидеться в темном углу, чем быть частью общества. Приемы пищи проходят вне общего стола, и, зачастую, забираются куда подальше, но отсюда никуда не скрыться, не деться, дом так мал, что даже укрыться от чужого взгляда зачастую является проблемой. Для многих это не представляло бы сложностей, но для нее — да.

[indent]Ряды самопальных бус обвивают шею, спускаются под ворот кофты, до самой груди, самыми длинными нитями. Одежда бесформенна, могла бы налезть на любого, кто присутствует здесь, но ей комфортна, как и тяжелые ботинки, как и тканевая маска на лице, чтобы защититься от слишком обильного тепла, тяжелыми волнами спускающимися сверху.

[indent]Жарко. Лоб покрыт испариной, пока руки сноровисто занимаются своей работой, волосы от лица забраны в пучок на макушке, остальные — обрамляют лицо. Словно причудливые коричневые гусеницы, постоянно в движении — длинные дреды почти до талии, младший брат плетет их ей самостоятельно, с любовью. Родной по матери, чужой по отцу, оскорбленному ей в самый крепких чувствах, ведь с первого взгляда очевидно, что не его. Что плод измены, что верная жена оказалась неверной, и где-то там, случайной связью, порочной и низменной, принесла ее.

[indent]Перчатка на тыльной стороне руки впитывает пот, что скатывается каплями по лицу. Взгляд поднимается ввысь, когда откидывается на спину, на крышу, и раскидывает руки. Обними, укутай теплом, небесное светило, если для отца свидетельство предательства, для матери — напоминание, что тайное стало явным, и лишь для младшего — забота и поддержка. Лишь с ним умеет быть другой — ласковой, мягкой. Все, что забыла давным-давно, сохранено для него.

[indent]Ей дали имя лишь спустя несколько месяцев после рождения. Никак не могли подобрать аналог тем чувствам, которые испытывали тогда и пронесли через года, и к ее двадцати циклам продолжали помнить лучше, чем все остальное. Ее присутствие —  необходимость, ведь справляется лучше, чем они, а уходить — некуда. В никуда бежать равносильно желанию покончить с собой, а не свободе. Для того, кто не был одиночкой в мире, но одиночкой по натуре, нет легких путей или инструктажа, как не стать жертвой первого же встречного. Она видела трупы, и не стремилась пополнять их ряды.

[indent]Тепло пропитывает все тело, наполняет грудь, отогревает все, что прячется в груди, заледеневшее, истекающее каплями при таком воздействии. От уголков глаз к вискам, едва заметное движение слез. Пальцы стягивает маску с лица, губы пьют жар с солнечных лучей, набивая им желудок, словно горячей похлебкой.

[indent]Нарост на ее лице подобен рогу, словно сам демон пожаловал из преисподнии за грехи, которые не желают признавать.
— Ада, — голос матери приглушен рокотом кластера. Какого черта ее так долго носит. Почему она не занялась другими делами. Но не выражение того, что соскучилась. Она не скучает, и наблюдая искоса на стоянке, явно надеется, что домой не вернется.

[indent]Здесь шумно. Понятно, знакомо, но все равно непривычно для того, кто предпочитает тишину разговорам. Необходимо. Накинутый на голову капюшон бросает тень на лицо, и медово-карие глаза кажутся чернее ночи. Ей нужно немного. Голос низкий, чуть хриплый, легко выдающий того, кто говорит слишком мало. Слишком приглушенный для этого места, но ее слышат. Понимают. Две фляги встречаются вместе с тихим звуком слабого удара — за знакомство. Протянутую руку приходится пожать, не смотря на нелюбовь прикосновения обнаженной кожи к другой. До дрожи.

[indent]Циклы неотличимы один от другого. Для нее так точно. Каждый новый лишь знак того, что прошел еще один, и стала старше, взрослее, но точно не свободнее. Ада. Ее имя словно отзвук того, куда ее хотели бы низвергнуть. Того, куда не собиралась. Спящего брата — поцелуем к виску, оставляя под подушкой исписанный лист с попыткой объясниться. Родителей — даже не пытаясь найти взглядом среди снующих людей.

[indent]Ада уходит, не оглядываясь, как мать говорила — пойдет по рукам, так и пошла, изменив родному гнезду с чужим. Хочется верить, что там молчать будет легче.
Вибрация, обозначающая время громкого пульс, отзывается чем-то тревожным в груди, чему нет объяснения.
Словно допустила ошибку.

Глава 1

[indent]Пятьдесят пять килограмм мяса и костей, пятьдесят пять килограмм скрытых эмоций и подавленных желаний, сто шестьдесят восемь сантиметров живого роста — Ада самая миниатюрная в новом бархине, ей достается койка, место для скромного количества вещей, что еще нужно?
— Это все твои вещи? — удивленно восклицает пожилая женщина, с которой делит комнату. Ей дают теплую кофту, уютный плед на кровать и предлагают что-то еще, но отказывается, упирается, повторяет «не надо». Стеснительно. Не привыкла к такому. Но, прячась в углу, тоскует по младшему брату, ведь даже не попрощалась, просто ушла, бесшумно и незаметно. Так будет лучше. Ему «дома» всегда были рады, были за него, а он — за нее, и в этом было нечто невероятное. Они вдвоем шли против всех, но она не могла забрать его с собой. Нортону будет лучше с теми, кто может о нем позаботиться, а она не уверена, что справляется с собой. Это все сложнее — на новом месте Аду сжирает тревога, от нее больно в груди, зудит между лопаток, ломка по всему телу. От этого не может сидеть на месте, и, словно тень, бродит то тут, то там, вроде делами занимается, а вроде бесцельно ходит, погрузившись в себя.

[indent]Здесь все странно, все не так, как было раньше, и сравнивать не хорошо, но по-другому не получается. Тайком бредет по дому, ведет по стенам кончиками пальцев, будто рисуя узоры. Дом — жизнь. Равнозначен, равноценен. От этого никуда не деться, поэтому уйти в никуда невозможно. Она сделала выбор — предав семью, ушла с другими, незнакомыми, людьми. С ними не легче. В чем-то даже сложнее — от своих понятно, чего ждать, а здесь — замирать от возможных грубых слов, словно ожидая удара. Не словно.

[indent]Прошлое — тенью за спиной, шепчет свои устои, обещает последствия за провинности. Позже один из парней, кто привел, говорит о том, что она странная. Да, всегда так говорили. Странная, что зародилась. Странная, что выжила, что мозолила глаза. Странная, что собирает бусины на дреды и ожерелье, выменивая их тайком от родителей. Тонкие пальцы перебирают бусины на тонкой джутовой веревке, раздражающей кожу, но напоминающей, что на своем месте. Свое всегда с собой, и, не считая одежды, кается, единственное что имеет.
«— Я найду еще!» — обещал Нортон, принося листики, травинки и косточки птиц, вплетает в дреды сестры, сидящей прямо на земле и запрокинувшей голову назад, подставляющей лицо солнцу. Нортон в отца — белокожий, светловолосый. Полная противоположность ей — смуглой, кареглазой. Он продолжение рода, она — темное пятно на репутации, едва не разрушившее семью.

[indent]Мать как-то рассказывала ей об ее отце. Тогда Аде было лет шесть или семь, она сидела напротив, на полу, а мама смотрела на нее пристально и внезапно сказала, что та похожа на отца. Они были на стоянке, мужчины не было, они были вдвоем, и Ада не понимала — ведь папа все время тут, почему мама удивлена. От женщины пахло чем-то крепким, неприятным для ребенка, она склонилась ближе, уперевшись локтями в колени, и высматривала что-то в ее лице. «Он был хорош», — говорила она. «Красив, притягивал к себе», — задумчиво, поглаживая дочь по щеке. Она в самом деле похожа. А он действительно был красив, настолько, что мать забыла о долге и о семье, и раскинувшись под ним, впивалась ногтями в его спину, выстанывая имя, и не подозревая, чем обернется случайная связь, пока муж был занят делами. Она не знает, изменяет ли он ей, но для мужчины измена проходит легче. Без таких катастрофичных последствий в виде детей, ведь доказать отцовство почти невозможно.
Ада похожа на отца, в ее глазах — его огонь, в ее лице — его отражение. Она не пошла в мать, не взяла от нее ничего, но он — да. В каждой черте. И это сводило ее мать с ума.

[indent]Здесь к ней относятся с симпатией, но настороженно, как и к любому незнакомцу. Они жили вместе давно, а она — просто подобранный на стоянке ребенок, но уже взрослая, как считает, отвечает за себя, отрабатывает кров и еду. А они видят мелкую, молчаливую. Отличающуюся от них.
Аде снятся кошмары, но она не мечется во сне, не сбивает в комок одеяло и простынь, она замирает, тяжело, поверхностно дышит, до белизны костяшек сжимает пальцы в кулаки. Когда страшно, когда больно — прячется внутрь себя, словно рачок-отшельник. За ракушку, которую вроде бы не пробить, но на самом-то деле достаточно тяжелого ботинка, чтобы превратить защиту в труху. Ада не знает, не хочет знать об этом.

[indent]Здесь меньше опасностей. Меньше криков, ссор, драк. Швыряния вещей. Это кажется инородным. А еще, Ада впервые осознает, что не охотник. Ремонтник — да, повар — тоже да, но когда ее берут с собой на охоту, она замирает испуганным зверьком, и пользы от нее никакой. Просто опускает руки и отводит взгляд, отворачивается даже, при этом без тени брезгливости освежевывая добычу на кухне. Какой-то внутренний сбой не позволяет делать то, без чего жители бархина были бы обречены на вымирание. Больше ее не зовут, она и не просится. Легче делать то, что понятно, от чего дом приятно вздыхает, и идет вперед с новыми силами. Но не убивать. Людей, животных — кого угодно. Она сама — как дикий зверек. Не подходи — укусит.

[indent]Ада бьет. Без тени сомнения, без жалости, металлической трубой по голове того, кто хочет причинить ее бархину вред. Разорить, растащить на куски, запчасти, оставить оголенным остовом во устрашение другим. В ней словно перемыкает, стопорятся контакты, снимаются предохранители. В вечернем полумраке, капли крови на ее лице похожи на роспись по холсту густой нефтью, Аду отбрасывает на несколько шагов назад удар по лицу тяжелым кулаком, привыкшем к жестокости, вбивает лопатками в стену, до звона в ушах. По подбородку сползают струйки темно-алого, боль преображается в топливо — Ада бьет без жалости, не чувствуя ударов по себе, но вся обращаясь в намерение изгнать, прогнать, уничтожить. Тело сдается намного быстрее воли — она заваливается на бок, задыхается от прямого удара в живот, сжимается в клубок, словно котенок, испугавшийся мира. И выдыхает, осознавая, что это…
На нее падает тяжелое тело, вышибая дух, срывая задушенный болезненный стон. За нее вступились, как будто своя — просто своя, вытаскивают наружу, помогают подняться, ловят под руку. Аду рвет от осознания, что натворила, от боли, от переживаний и страха, перед глазами темнеет, а когда приходит в себя, ее отпаивают теплым бульоном. Ада молча плачет, не в силах справиться с эмоциями.

[indent]Аде двадцать один, ей едва наступил новый цикл, когда на стоянке она видит знакомое лицо. Сама все еще прячется в бесформенную черную накидку, скрывая нарост на лице — еще пару успешно прячет одежда, но не от цепкого взгляда Нортона, обернувшегося прямо на нее. Словно почувствовал. Словно знал. Настигает среди людей и хватает за запястье, утягивая за шумные компании. Обнимая так крепко, что нечем дышать.
— Я скучал, — шепчет на ухо. Вырос так, что перерос ее за каких-то два цикла, хотя и раньше был близок, стал серьезнее, но все такой же эмоциональный.
— Я тоже, — Ада льнет к груди и жмурится, обнимая изо всех сил.

[indent]Она говорит, что не могла иначе. Что по-другому бы ничего не получилось. Что за прожитое время изменилась, и не знает, в лучшую ли сторону. А он слушает, держит за руку, обнимает за плечи. «В лучшую», — улыбается мягко и достает из кармана две костяные бусины. На каждый ее день рождения, прожитый вдалеке. У Ады перехватывает дыхание. Она все еще носит дреды, которые теперь ей плетет другой парень, а часть бус утеряна, потрескалась и поломалась, но его украшения всегда при ней.
— Знал, что увидимся, — усмехается по-доброму. Им нужно расходиться, Нортона уже ищут, а она не хочет ему проблем. Обещает, что еще свидятся. Хочется верить, что так и произойдет. Нортон знает, что она следит за ними, с непонятной тоской глядя на растрепавшийся без ее присмотра бархин, на раздраженных пропажей сына родителей, но когда ушла она, едва ли они грустили. Ада возвращается. Пьет травяной чай, греется под одеялом и сама не замечает, как засыпает. Из ее ослабших пальцев забирают почти опустевшую чашку и поправляют одеяло на плечах. Ада дома.

Глава 2

[indent]Арчибальд умирает. С каждым днем его сознание мутнеет, он все еще здесь, но уже где-то далеко. Он ходит по дому, но взгляд его слепо блуждает по стенам, мебели, людям, словно узнает и нет одновременно. Даже на собственное имя отзывается с запозданием, медленно оборачиваясь к тому, кто зовет, долго фокусируясь, переспрашивает вопросы.

[indent]Он не стар, нет. Ему чуть больше тридцати циклов, он живет в этом бархине с рождения, став его водителем в самом молодом возрасте из всех, кто был до него. Он его чувствует. До сих пор понимает намного лучше, чем кого-то из живущих с ним. Арчибальд подолгу смотрит вперед, замирая, словно диррарарий уже пророс его насквозь и пригвоздил к этому месту, не позволяя уйти туда, куда манит всех, отправившихся в последний путь. Разговорчивый прежде, теперь он почти не говорит.

[indent]Ни один целитель не смог дать ему лекарства, которое вернуло бы ему жизненные силы. Травы, порошки, таблетки — все, словно вода, растворяется в нем, но не возвращает ни секунды прежней активности. Домашние следят, чтобы он ел — и готовят ему что-то отдельное, самое вкусное, но он словно не замечает. Ничего не замечает.

[indent]— Ада.

[indent]Она опускается на пол, рядом с его креслом, укладывает голову на его колени и замирает, словно пригревшаяся домашняя кошка. Когда она здесь появилась, у них словно протянулась родственная связь, ей комфортно рядом с ним, а он, из всех, лучше всего узнает именно ее. Подрагивающая ладонь скользит по ее голове в ласковом жесте, снова и снова, и время замирает, оставляя их одних.

[indent]Арчибальд — водитель. Бархин чувствует его боль, его потерянность, и, кажется, даже движется медленнее, словно ссутулившись, будто тоже тихо угасает.

[indent]— Ада, смотри, как красиво, — бледные губы едва шевелятся, но она слышит. Он накрывает ее руку своей и кладет ее на нарост, встроенный в кресло пилота. — Чувствуешь?
— Да, Арчи, — Ада почти мурчит. Сплетает худые пальцы с его, узловатыми, садится удобнее, сгибая ноги в коленях, и прислушивается к движению бархина, который словно мурлыкает в ответ. Они могут сидеть так часами. Арчибальд смотрит вперед, а она закрывает глаза, словно прислушиваясь к биению его сердца, которое, конечно же, не слышит, но будто бы следит. Их не трогает никто. В этом есть затаенная идиллия, которую нельзя нарушать.

[indent]— Пойди, посиди с ним, мы доделам все сами, — Герда подталкивает ее от мытья посуды, Ада вытирает руки и идет к нему, так и не вставшему с кресла пилота, не смотря на то, что уже тихий пульс.
— Арчи, — Ада поглаживает его по впалой щеке, и его губы трогает слабая улыбка. Он узнает ее не глядя, также, как чувствует свой бархин, как чувствует она. Не говорит, лишь тянет за руку к себе, она садится на ручку кресла и обнимает его за плечи, притягивая голову к себе на грудь. Гладит по темным волосам, и молчит. Молчание между ними сродни молитве и разговору одновременно. Она обнимает и поглаживает по спине, и делает это так долго, что даже не замечает, как та перестает мерно двигаться под ее ладонью.
Ада молчит, тихо сглатывает и по ее щекам текут крупные слезы. Жители бархина уже спят, а она не может шевельнуться, лишь продолжает гладить того, кто стал для нее больше, чем другом. Почти братом. Кто носил ей тарелку с едой, когда пряталась от ужина, кто вытаскивал из работы и сопровождал на стоянках, кто приносил ей странные редкие вкусности от торговцев и слушал о Нортоне. Арчибальд был из тех невероятных людей, которые несли с собой свет и тепло, куда бы не приходили. Полная ее противоположность.

[indent]За окном брезжит рассвет. Вокруг полная тишина. Ада бледна, ее глаза красные от пролитых слез и бессонной ночи, а Арчибальд все еще покоится на ее груди, когда в комнату, потягиваясь входит Йон. Ему не нужно ничего говорить, он не задает вопросов, лишь замирает в этом неловком движении потягивания, понимая без слов. И уходит.
Семья собирается тихо-тихо, словно может потревожить покой умершего. Полукруг, образованный вокруг кресла, отданная дань тому, кто всегда был рядом, поддерживал в трудную минуту, веселил, когда было грустно, и задорно смеялся, когда было весело. Он был другом для всех и каждого присутствующего, и то, что его больше нет, казалось чем-то ирреальным. Из рук Ады его приходится доставать чуть ли не силой. Она так и остается на месте, когда его уносят, а бархин стоит, замерев, переживая гибель своего водителя вместе со всеми.

[indent]Тихо. Нет утреннего звяканья посуды, разговоров, звука шагов. Все замерло.
Ада моргает и не понимает, где находится и что происходит. Арчибальд забрал с собой что-то важное, и в груди так отчаянно болит, что больше нет сил плакать. Она медленно сползает в кресло пилота и оседает в нем, словно растеряв все силы.
— Он не присоединится к ним. Не уйдет от нас к полюсу, — шепчет беззвучно, говоря с бархином и больше ни с кем. Кажется, что он должен знать, хотя, конечно же, знает. Не мог не чувствовать, чувствует, ведь?
Ада бледна и измотана, устала и выжжена изнутри, но когда она кладет руку на нарост, ей кажется, что сухая ладонь Арчибальда ложится сверху. Сжимает ее пальцы и она вновь слышит его голос.
«Чувствуешь?»
Ада сжимает его крепче. Бархин пошатывается на месте и делает неловкий шаг вперед. Еще и еще, набирая силу. Арчибальд словно стоит за ее креслом и она почти чувствует его ладони на своих плечах.

Глава 3

[indent] Бесконечные песчаные барханы сменяются бескрайними ледниками. Жар, проливающийся острыми песчинками, сквозь пальцы, холод, промораживающий до костей. Реальность оказывается суровой, но то, что снится Аде — сложнее в сотню раз. Ее преследует один и тот же сон, уже много, очень много лет. Она помнит, как была еще ребенком, ей рассказывали, как мертвецы уходят к полюсам — долгий путь в одну сторону, последний путь.
— Однажды, мы все окажемся там. Но кто-то быстрее, - рассказывала мама, и маленькой Аде казалось, что речь именно о ней. Что детей, которые плохо себя ведут, отдают тем, кто уходят к полюсам.

[indent] Аде снится сон. Ее сердце больше не бьется, но она дышит. Ее тело насквозь проросло наростами, и, пусть тогда их не было вовсе, с годами — начали появляться, и обычный кошмар становился реалистичнее. Она делает шаг за шагом, каждый — тяжелый, взгляд не фокусируется на окружающем мире. Ей все равно. Внутри нет ни боли, ни страха, лишь понимание, как идти и куда идти.

[indent] И тогда, она выходит на стоянке — чтобы не оставаться наедине со своими мыслями, липким страхом и желанием залезть под одеяло, не вылезать. Вместо этого — вылезает. Кутается в накидку, тянет капюшон, медленно бродит среди тех, кому нужно говорить. Кто встречается здесь, чтобы поделиться новостями, обменяться сплетнями или набраться новых впечатлений. Пока не встречает кого-то другого. Странного. Непонятного.

[indent] Странную. Они не знакомы. Она сидит на земле, запрокинув голову к небу, держа в губах зажженную списку. Большую, костерную, с длинным древком. Просто сидит, упираясь ладонями в скрещенные лодыжки. Ноги выше колен затянуты в кожаные сапоги, черные облегающие штаны и кофта кажутся второй кожей. Длинные волосы змеями спускаются к пояснице. Ада садится напротив, с некоторым интересом разглядывая незнакомку. Та не двигается.

[indent] Огонек пляшет на ветру, а она все сидит, до тех самых пор, пока пламя не подбирается к самым губам. И лишь тогда, опускает голову и сплевывает спичку в сторону, уставившись прямо в кажущиеся черными глаза Ады. Чужие выглядят белыми, будто та слепая. А, может быть, так оно и есть.
— Угощайся, — она тянет из кармана кожаный портсигар и протягивает так, словно они хорошие подруги. Ада не курит, но почему-то берет, тянет самокрутку, неловко смотрит, а та лишь усмехается. Берет себе тоже, поджигает спичкой и склоняется к Аде — ближе, ближе, обнимает ее ладонью за шею, чуть наклоняет голову, словно хочет поцеловать, но лишь прикуривает ей и выпрямляется.

[indent] Ее белесый взгляд проникает в черные глаза Ады, словно взгляд полной луны отражается на поверхности темного озера. Затяжка наполняет легкие травяным дымом, Ада закашливается, а та лишь смеется.
— Тише. Не так глубоко. Куришь, как малолетка, — у нее высокий звонкий голос, не свойственный заядлым курильщикам. — Как тебя зовут?
Медлит.
— Ада, — все же признается.
— Ад пуст, все черти здесь, — усмехается.
— Да. Во мне, — серьезная, словно дискутируют о трактатах древности, а не о шуточной присказке.
— А как зовут тебя? — Ада по-птичьи склоняет голову на бок.
— Хель. Забавно, правда?
Их смех, тихий, звучит одновременно, сплетаясь в песню. Утром они расстанутся и, возможно, никогда больше не встретятся. Каждый день, новый день, несет в себе не иллюзорную угрозу. Они сидят до рассвета, до первых солнечных лучей, обозначающих новый цикл. Просто напротив друг друга, едва соприкасаясь коленями, прикасаясь кончиками пальцев к ладоням и запястьям, словно читая линии жизни и ища новые точки встречи.

[indent] Лишь перед самым моментом расставания, когда готовы подниматься на ноги, рядом останавливается рыжий парень с насмешливым взглядом.
— Да. И скоро, — бросает, едва глянув на их руки. — Скоро встретитесь, — разворачивается и уходит, оставляя их в недоумении.

[indent] Они не ждут новой встречи. Лишь хранят робкую надежду о том, что проведут еще одну ночь вот так, наслаждаясь прохладой и обществом друг друга.

[indent] Кто знает.

Между строк

[indent] — Он так быстро сгорел, — Ада сидит на земле и водит по ней тонкой сухой веткой. За ней остаются узоры, линии в определенном порядке, таком, как были набиты на плече Арчибальда. Толстая нижняя, тонкая верхняя, три точки на равном расстоянии друг от друга. Снова. Снова. Пока сухая земля перед ней не заканчивается.  Тогда ведет стопой по рисункам, стирая, и начинает заново. Это медитативно, и напоминает о том, кто был важен. Кого хоронили по старым обычаям, ведь не ушел к бессмертным.

[indent] — Я знаю, — чужой голос низкий, хрипловатый. Собеседник сидит рядом, и, пожалуй, это второй, после Арчибальда, человек, который близок. Кроме Нортона, который вне конкуренции. Который стремительно растет, взрослеет, ищет каждой новой встречи. И говорит, что скоро уйдет от семьи, потому что гиперопека становится невыносимой.

[indent] Но сейчас рядом не он. Другой, с кем встречаются часто, не смотря на постоянное движение. Он находит ее так легко, словно сталкерит непрерывно. «Ада» — выдыхает, бесшумно подкрадываясь со спины. Приобнимает за талию, притягивая спиной к своей груди. Ему можно, потому что рядом с ним чувствует себя в безопасности, и интуитивно ощущает приближение. «Ада» — до боли знакомый голос, тепло рук, тихое хмыканье над ухом — выше почти на голову, шире в плечах, крепче. Его обходят стороной, словно чувствуя, что никогда не станет жертвой, на таких не нападают — здесь, на стоянке. Сильные тут отдыхают, слабые если и задирают, то тех, кто слабее. На Аду тоже распространяется его волшебная аура безопасности, когда рядом.

[indent] — Он был… Особенным, — Ада приваливается плечом к чужому, опуская на него голову, доверяя. 
— Я знаю, — в голосе нет улыбки, он вообще редко улыбается. Но всегда рядом, когда нужен. Каким-то невероятным способом, возвращаясь из своих походов каждый раз, когда хочется сдохнуть, провалиться сквозь землю или самостоятельно уйти к полюсу в последний путь. Просто знает, когда нужен. Дает опереться на себя, когда земля уходит из-под ног. У нее сейчас именно так.

[indent] Он не был знаком с Арчибальдом, Ада не склонна распространяться о своей жизни и привязанностях, он знает о ее брате — с пары слов, случайно оброненных между делом. Ничего о ее семье. О новой жизни, о старой. Лишь о ней самой, да и то, больше считанное с языка тела и жестов, чем со слов.

[indent] Ада не пьет, но сегодня не отказывается от вложенной в руки фляги. Делает глоток и отчаянно морщится, под тихий смешок.
— Это за него, — пытается объясниться, но ее лишь обнимают за плечи и притягивают ближе. Молча. Крепко. Намного лучше слов.

Глава 4

[indent] Когда они встречаются, он молчит, и это молчание не похоже не то, что между ними обычно — теплое, уютное. Оно арктически холодное, пробирающее до костей. Тяжелое, словно гора, обрушившаяся на голову всем своим весом, не оставляя ни единого шанса спастись.

[indent] — Дарр, — ее ладонь ложится на его колено, и кажется, будто даже так ощущает внутреннее напряжение, сводящее плечи, скребущее между лопаток, рвущее в груди. Не спрашивает, что произошло. Он расскажет сам, если захочет, конечно. Но скорее нет, чем да.
— Ада, — его голос низкий, хриплый. Как всегда, но намного более тяжелый. Слова — колким гравием, даже те редкие, что произносит. Зато отпивает из фляжки, прикладываясь к ней снова и снова. Не похоже на него, и все равно так делает.

[indent] Самогон гонят многие, забытье необычайная роскошь, а так можно отключиться намного быстрее, чем блуждая в темноте собственных мыслей. Можно забыть о проблемах — или вспомнить о них намного ярче и живее. Как повезет. Ада не знает, как будет у нее, но они медленно бредут прочь от стоянки, медленно, едва слышно шаркая подошвами старой обуви по сухой траве. Скоро сюда придут заморозки, за ними мороз. К этому времени, здесь никого не останется, кроме тех, кто больше не может идти. Они — могут, и бредут вперед. Ада протягивает руку, и в нее вкладывают флягу. Она не пьет, совсем не пьет, но сейчас ему это нужно — компания в сомнительном мероприятии. Даже один глоток обжигает горло, второй — желудок, третий растекается огнем по внутренностям. Ада кашляет, утирает губы рукавом запястья, шмыгает носом, жмурится и качает головой.

[indent] Это отвратительно, но она делает  еще один глоток, прежде чем отдать фляжку другу. Тот пьет по несколько глотков за раз, будто воду, а не крепкий алкоголь. Все дальше и дальше от бархинов, от людей. То, что им нужно. Она все еще думает об Арчибальде, а он — о ком-то еще, наверняка о ком-то еще. Не могло же ему стать плохо просто так. Он сильный, невероятно сильный, и видеть его таким — больно. Не за себя, за него.

[indent] — Расскажешь? — тихо спрашивает, мельком заглядывая в его лицо.
— Это сложно, — отводит взгляд и выдыхает тяжело.
Не знает, сколько времени занимает путь, но оказываются перед озером. Настоящим озером, зеркальной гладью раскинувшейся перед ними. Заросший песчаный пляж, и звенящая тишина, нарушаемая лишь тихим шорохом каких-то насекомых. Здесь и садятся на землю. Он заботливо стелит свою накидку, чтобы не сидеть на голой земле, и тяжело падает на нее. Опирается ладонью на землю позади себя, и запрокидывает голову, и смотрит в небо. Свободной рукой лезет в карман и достает потрепанную жестяную коробку, из нее — самокрутку и затягивается, выдыхая в воздух облако дыма.

[indent] — Ее звали Сара, — голос безэмоциональный, уставший. Впервые слышит и видит его таким, но отходит от края воды и тихо садится рядом. Принимает из протянутой руки импровизированную сигарету и вдыхает горький дым, задерживая дыхание, чтобы не закашляться. Не хочет нарушать хрупкую атмосферу, располагающую к монологу. Именно так, ведь диалог здесь будет излишен.
— Ее звали Сара, и она была прекрасной женщиной. Сильной, невероятной. Организовала собственный отряд, собрала вокруг себя одиночек, которых встречала по пути. Не бросала в тяжелой ситуации, — меланхолично, слишком спокойно. Замолкая, и прикладываясь к фляге снова. Замолкая надолго. — Я нашел их. Они дают приют, я делюсь добычей. Давали. От них ничего не осталось. Разоренный, разграбленный бархин. Убитые люди, давно, дня четыре назад.
— Откуда ты знаешь с такой точностью?
— Знаю. Они подтвердили.
Ада замирает, ошарашенная таким откровением. Смотрит настороженно, а в глазах уже растекается то самое состояние, когда внутри становится удивительно тепло. И страшно.
— Они умерли быстро. Для тех, кто должен был ответить за свои грехи. Они все умерли, — машинально повторяет, словно в трансе. Курит, пьет, и не останавливается. А Ада смотрит на него, а потом льнет ближе и обнимает обеими руками, прижимаясь щекой к плечу. Тихо всхлипывает, разделяя его горе. Он замирает. Каменеет, его взгляд стекленеет, становясь отстраненным. Ада жмется ближе, словно испуганный зверек, и, наконец, он вздрагивает, приходя в себя. Притягивает ее ближе и треплет по макушке. — Ты не боишься меня.

[indent] — Нет, — ни ждет ни минуты, чтобы обдумать ответ. Потому что знает. — Ты не плохой.
Дарр смеется, прижимается губами к ее виску.
— Плохой. Ты даже не представляешь, насколько. Ада.
— Я знаю, какой ты.
Он лишь качает головой, не соглашаясь.
— Плевать. Плевать на них, они мертвы, мы не встретим их в армии мертвецов, я об этом позаботился. У них не будет перерождения, ничего не будет. Для убийц мертвые боги приготовили свой отдельный угол в послесмертии, в котором им точно не будет покоя. Плевать на них, Ада, плевать! — Дарр хохочет, вздергивая ее на ноги, и подхватывает на руки, кружа. — Но мы-то еще живы, верно?
— Да, — она обнимает его руками за шею и слегка болтает ногами в воздухе. Она заражается его смехом, и вот они уже хохочут вдвоем, обнимаясь и кружась на месте. Двое ненормальных изгоев. Двое безумцев, прячущихся от других, более нормальных, но не менее сумасшедших. Просто других.
— Идем со мной, — уговаривает, шепча на ухо, а она не может. У нее есть бархин, люди, которые заботятся о ней, она нужна им, но он… У него никого нет. Он совсем один. И пьяный до одури, щелкает старой металлической зажигалкой в неровном ритме. Щелчок — крышечка распахивается, короткий звук металлического колесика, вспыхивает пламя. Еще щелчок — крышка захлопывается со звуком упавшей крышки гроба. Он больше не просит. Обжигающее пламя лижет его пальцы, ладонь, а он даже не морщится.

[indent] Ада внутренне мечется, разрываясь на части. До беззвучного крика, до слез, до истеричного смеха. Часто хлопают длинные ресницы, точно крылышки маленькой птички, а в глазах — не то ужас, не то восторг. Загнанная в угол и свободная, как никогда прежде. В ее венах чистое пламя, от алкоголя кружится голова. Щелчок-движение колесика. Огонек танцует под ладонью. Щелчок. Гаснет.

[indent] — Я пойду, — ее голос внезапно легкий, простой. Словно она соглашается съесть что-то на завтрак. — А ты научишь меня не бояться огня. Договорились? Дарр, договорились?
Он не переспрашивает у нее, правда ли это, лишь нечитаемо смотрит, а потом поднимает с земли свою накидку, отряхивает и накидывает ей на плечи.
— Ты же понимаешь, — начинает было он, но перебивает.
— Да. Понимаю. И это не из-за того, что я впервые жизни напилась и едва стою на ногах.
— Будет трудно.
— Чертовски трудно.

[indent] Они уходят затемно. Ада оглядывается на спящий бархин, и словно видит Арчибальда рядом с собой. Они часто обсуждали путешествия, но никогда так и не отправились ни в одно вместе. Он был домашним, а она — дикой. Он нужный, она едва важная. А Дарр — не такой, как все. Аде любопытно до дрожи, но снова она чувствует себя предателем, и первой делает шаг прочь. В небе еще видно меркнущие звезды.
— Почему? — он немногословен, а походка все еще шаткая от перебора алкоголя.
— Потому, — выдыхает она, поправляя сумку, перекинутую через плечо. И опускает голову, пряча взгляд и лицо. Ей тошно от самой себя. И хорошо одновременно.

[indent] И идут вперед. Ночью разводят костры и греют озябшие руки, жарят добычу. Дарр учит ее всему, что знает. Она умеет то, что нужно в бархине, он — то, что нужно снаружи, и вместе они всесильны.

[indent] Почти.

Глава 5

[indent] Почти.

[indent] Руки Ады по локоть в крови, Дарр хрипло отмахивается от нее, не в силах подняться — рана выглядит ужасно, медикаментов настолько минимум, что меньше уже и быть не может. Бинты старые, а пока она вжимает головную повязку, чтобы хоть сколько то остановить кровь. Из темноты леса слышны шорохи, там все еще могут быть чужаки. В руке Дарра все еще зажат пистолет. Откуда он у него, где берет патроны, когда это редкая редкость — она не знает. У нее рядом лук, из редкого красного дерева, который он вырезал для нее сам. Мастер на все руки. Он же научил стрелять, научил создавать стрелы. Кто-то делает шаг в свет костра, Ада молниеносно вскидывает лук и стрелять. Человек падает. Не кричит, замирает. Ей плевать. Важен лишь он.

[indent] А он стремительно бледнеет. До скрипа сжимает зубы, но смотрит потемневшим от боли взглядом.
— Надо шить.
—Я не умею.
— Сейчас научишься. В моей сумку есть хирургический набор. Бери.
Ада становится белее раннего снега, но послушно достает из сумки кожаный чехол, в котором обнаруживается скальпель, иглы, нитки.
— Прокали иглу, облей самогоном. Чтобы стерелизовать, — Дарр вяло задирает кофту и хрипло стонет. Живот выглядит черным от крови. Аду мутит, но она быстро делает все, что от нее требуется, обжигая пальцы и даже не замечая этого. — Стерелизуй рану. Быстро, Ада, — рычит сквозь зубы, и она рефлекторно плещет на рану самогоном и Дарр выгибается от боли, со стоном.
— Прости, прости меня, — частит, вытирая кожу, осматривая рану. — Но… Тебе будет больно.
— Надо. Шей, — уже не говорит, а отрывисто гавкает.
Ада склоняется ниже, отклоняясь в бок, чтобы был свет. Протыкает иглой край рваной раны, второй, стягивает тугой ниткой. Под ладонью дрожит живой организм, который мучается от боли, замирая, чтобы ей не мешать. Видит, как пальцы сжимаются в кулаки, наверняка впиваясь ногтями до крови. Еще шов, еще. Ада закусывает губу и шьет осторожно, так же, как зашивала его кофту, рубашку. Только пальцы не грело чужой горячей кровью, только ткань не тряслась от боли. А потом замирает, и Ада испуганно вскидывает голову. Он не реагирует. В глубоком обмороке. А она решительно дошивает, затягивает узел, обрезает нитку.
— Вот и они. Ну что, не защитит тебя твой ублюдок? — из темноты на свет выходят двое, один из которых придерживает руку с раненным плечом. Ада медленно поднимается на ноги, дергается к луку, но его прижимают ногой, резко шагая ближе. — Теперь ты тут одна, девочка? — грязно усмехается, окидывая ее взглядом.
Ада молчит, стоит так, чтобы прикрыть самого важного, нервно сглатывает. Но не отступает. К ней тянут руки, накручивают волосы на руку, заставляя жалобно всхлипнуть сквозь сжатые зубы. Больно. Она цепляется одной рукой за чужое запястье, но не в силах заставить себя отпустить. Чужая свободная рука опускается на ее живот, идет выше, пальцы сжимаются на груди. Аду словно окатывает ледяной водой, пленящим ужасом. Она вскидывает руку и втыкает скальпель в его шею. Один раз, другой, третий. Кровь хлещет ей в лицо, заливая глаза, ослепляя. Второй чужак орет, и бросается к ней с охотничьим ножом в руке.
Ада отшатывается от мертвого тела и ныряет под занесенную руку, и бьет скальпелем под челюсть, вой оглушает. Она не добивает его. Он давится собственной кровью, захлебывается, заваливаясь на землю. Ее трясет, пальцы на мокром скальпеле сжимаются до побелевших костяшек. Ей повезло, что перед тем, как встать, успела спрятать в рукав скальпель из хирургического набора. Шатает. Окатывает слабостью, и она падает на колени, склоняясь  к истоптанной земле. Тошнит, но не рвет. Надо встать, а у нее нет сил. Она убила.
Но это вынужденное. Иначе они убили бы их. И не только убили, а сделали бы что-то по-хуже.

[indent] — Дарр, — она скулит и подползает к нему, тыкаясь носом в его грудь. Глубоко вдыхает и рыдает, цепляясь за его кофту. Пока не кончаются слезы. Пока не восстанавливается дыхание.
Она аккуратно бинтует рану, укрывает одеялом. У них нет обезболивающего, и ей больно от того, что он потратил все на нее, когда ударилась коленом и хромала несколько недель.
Их здесь быть не должно. Аде нужно занять себя чем-то, чтобы не думать, она утаскивает мертвые тела в стороны, задыхаясь от непомерной нагрузки — они значительно крупнее ее. Но справляется. Падает, спотыкается, снова встает, обливаясь потом. Наконец, остается костер. Остается Дарр в отключке. Ада лезет в свою сумку, перебирает травы. Если что-то, что может помочь? Вот это поможет от воспаления, вот это немного приглушит боль, это сбавит жар.
В котелке мешаются травы, пахнет настоем, едва он остывает, она осторожно вливает его в приоткрытые губы. И ложится рядом, прижимаясь ближе, пытаясь согреть собой.

[indent] Он мучается несколько дней. Страшно потерять его, страшно, что не выкарабкается. Но приоткрывает глаза, слабо зовет ее.
— Ада, — протягивает дрожащую руку. Она сжимает ее крепко и прижимает к груди, тихо всхлипывая.

[indent] Они всесильные.

[indent] Почти.