В связке. Парой. Плечом к плечу, бок к боку, рука в руке.
Бархин разговаривает с ним. Поет свою тягучую ритмичную песнь, взывая к глубинным чувствам, которые можно испытать лишь к нему. Пульсируя в кончиках пальцев, в нервах, в самом сердце, когда воедино с ним. Не видя никого и ничего, кроме него.
Еда. Быт. Уют. На другом, что ходит тяжело, хромая, поджимая губы. Оскольчатый перелом колена и голени переломал возможность быть тем, кем был раньше, ограничивает, заставляет вместо чая пить обезболивающий порошок, что выменивают на стоянках на что-то теряющее свою ценность в сравнении со всеобъемлющей болью.
Вместе. Сколько — уже и не осознать. Помнит, как второй подселился, напуганный, потерянный. Разница в несколько лет тогда казалась пропастью. Но резвый, шустрый, быстрый. Талантливый мастер на все руки, его появление словно осветило дом, привнеся в него невиданное ранее тепло. Тогда он много говорил, придумывал истории и хитро предлагал понять, что правда, а что вымысел.
Где правда, а где вымысел? Теперь же молчит, не желая проронить и десяток слов за день. В бархине царит тишина, нарушаемая лишь им сами да звуками трости. Стук. Стук. Тишина. Значит, сел и отдыхает. Пилот оборачивает голову, но его не видит.
— Тайлер, — зовет, но не получает ответа. Как всегда. Вперед, нельзя останавливаться, и взгляд вновь устремлен вдаль, но запах еды заставляет отвлечься. Лишь к вечеру. Когда оказываются на стоянке.
Диковинное зрелище. Разномастные, не похожие, большие и маленькие — их, кстати, в числе последних — объединенные желанием выжить, живые дома находят приют там, где горят костры и люди, замкнутые в своих жилищах, выходят наружу, словно мотыльки слетаясь на свет.
Они — тоже. Ладонь под его локтем, помогая ступить на землю.
Твердь под ногами. Черное полотно небес, расчерченное искрами звезд. Легкие порывы ветра играют с прядями волос.
— Я подожду тебя дома.
— Нет.
Насильно заставляет идти, пусть ни с кем и не говорить, но быть рядом. Дышать, смотреть.
Обезболивающее на вес золота, но он готов пить его, растворенное в воде, есть сухое, втирать в губу и закладывать под язык — лишь бы не биться в судороге боли — там, где когда-то была целая кость, на удобренном осколками полотне, вытканном багровыми рубцами и нарушенными сосудами, прорастают наросты, невидимые под черными брюками, но он знает.
И без зазрения совести отдает все, что может, чтобы прятать в карман спасение для близкого своего. От костра, подальше, отпивая из фляги можжевеловую настойку — с одного горла на двоих. Им не нужны разговоры.
— Флойд, я устал, — рука ложится на плечо, ища и находя опору, перенося вес изможденного тела. Быстро устает — и уничтожает себя чувством вины, что стал балластом, хотя это не так. Если один справляется со всей работой, второй может посвятить себя другим делам. Три слова из десятка, тысяча не сказанных, но прочитанных по жестам, мимике, глазам. Слабо утыкается носом туда, где бьется яремная вена, явно прикрыв глаза.
— Идем домой.
Бархин мал по сравнению с другими, но семья состояла из трех человек да одного приблудившегося, а остались лишь они вдвоем. Тяжело, но пускать незнакомого… В спину приходится тяжелый удар, едва не сбивающий с ног. Девчонка, еще совсем юная, сидит на земле и отползает от преследователей, прячась за фигурами незнакомцев. Ежится, кутается в куртку, поджимает тощие коленки к груди. Ей кричат, что она — никто, голоса пропитаны дешевым спиртом, ноги ведет и компанию из трех человек мотает из стороны в сторону.
— Можешь не возвращаться.
На ее щеке багровый кровоподтек. На запястье шрам. А в глазах бездна отчаяния. Она поднимает голову и смотрит на них снизу вверх, а потом утыкается лицом в колени, становясь невероятно маленькой. Мир сжирает таких, не давясь, не оставляя ни внутренностей, ни костей.
— Идем, — голос Тайлера хриплый, низкий, но не терпящий отговорок. И она идет, словно дикий зверек, держась так близко, как может, словно каждый здесь может ей навредить, и на пороге отходит в сторону, садится на пол и замирает, обняв колени.
Не понимают, а она не хочет объяснить. Лишь не выдержав прямых взглядов, ежится, и говорит, что ей ничего не нужно, может не есть, не пить, не показываться на глаза, лишь пусть не выгоняют. Сломленная уже сейчас. Ее внутренний надлом сквозит дырою в груди, разломившим хрупкие ребра. Но ест — так, словно не ела сто лет, жадно, но мелкими кусочками, пережевывая каждый, отпивает немного и говорит, что оставит на потом.
— Что ты умеешь? — без давления, просто интерес.
— Все, — без задержки отвечает. — Все, что скажете и будет нужно.
Опережает даже в самых простых действиях, ведь пока не могут придумать, что ей поручить. Она молчит, не говоря ни слова, пока не спросят, а Тайлер превышает норму в десять слов, словно хочет научить ее разговаривать вновь, но пока не получается. С ее помощью дел в доме почти не остается, и впервые за долгое время подходит ближе и садится рядом. Просто смотрит вперед, а потом тяжело приваливается к плечу.
— Все хорошо? — вопрос без ответа повисает в воздухе. Видимо, не очень.
— Ужин готов, — у нее высокий, но будто надтреснутый голос. Тихий, осторожный, как и она сама. Она берет тарелку и пытается убежать в угол, из которого почти не вылезает, когда ее цепко перехватывают за локоть и усаживают за стол.
— Ты будешь есть здесь, — не приказ, но остается. Низко опускает голову, длинные волосы в неаккуратном пучке на голове. Одежда велика, зато чистая и добротная, не то что прежняя. Синяки медленно сходят, порой кажется, что даже слишком медленно. Утверждает, что уже есть восемнадцать циклов, но одного взгляда достаточно понять — нет.
Неуловимо перехватывает мелкий ремонт, уводя его из-под руки Флойда, который искоса наблюдает за новым жителем. Не доверяет людям, а незнакомой мелкой девчонке и подавно. Да, нельзя было оставить там. Но и забирать с собой — непонятно. Тайлер давно себе на уме, но в поступках, обычно, не ошибается — словно знает больше всех остальных, и незаметно забирает девчонку под крыло, хотя та даже сама этого не замечает. А осознает, когда засыпает рядом, уронив голову на его плечо, даже не поняв, что происходит. Тайлер не шевелится до тех пор, пока сама не проснется.
— Как тебя зовут? — вопрос заставляет ее замереть.
— Лене, — ей подходит. Под утонченные черты лица, тонкие запястья, длинные пальцы. Под худую фигуру и невысокий рост. Лене — что-то из другой реальности, где имена не гавкательны, где слова не коротки. Ей бы рассказывать истории по вечерам, а не молча разбираться с какими-то проблемами. На стоянке, у костра, такая могла бы завораживать детей сказками, но ее реальность оказалась куда жестче. Она не рассказывает про прошлое, про себя, соревнуется с Тайлером по количеству слов в день. И тянется к нему, Флойд же видит, не вмешивается, ему комфортно лишь с одним человеком, чья сухая ладонь ложится на плечо и тянет к кровати.
Лекарство Тайлера затуманивает разум, и ночами он бьется в холодных объятиях кошмаров, сбивая простынь и подушку, а после плачет, уткнувшись носом в грудь Флойда, не до конца осознавая, где и с кем находится. Она слышит, заворачивается в одеяло по самую макушку и тихо скулит от бессилия.
— Я могу помочь. Ну. С кошмарами, — подбирается ближе к сидящему, сжимающему пальцы на трости. — Знаю, как спать без снов.
Звучит, как обещание спасения, и она мешает в небольшой кастрюльке травы под внимательным взором. Едва ли решится отравить, но и довериться оказывается неожиданно сложно.
— Не надо, — но все равно пьет перед сном, засыпая в считанные моменты. И всю ночь проводит на крепком плече, спокойно, впервые за очень долгое время, поднимаясь отдохнувшим, а не истощенным. Магия, не иначе.
— Откуда ты знаешь? — она лишь пожимает плечами и молча уходит, не давая ответа ни сейчас, ни в будущем.
Цикл, другой. Лене взрослеет, а они словно застыли, как муха в янтаре, как неудачливые путники в холодных льдах. Каждый год — новые. А они не меняются. При достижении определенного возраста, изменения не так заметны, но закрадываются количеством морщин и седины в волосах. А она — лишь хорошеет. Светлые волосы все так же собираются в небрежный пучок, но спускаются ниже талии, когда распущены, в руках сила того, кто не просиживает весь день не шевелясь. Флойд уступает ей место пилота временами, и она справляется ничуть не хуже, чем с приготовлением ужина. Она — словно дочь, которой у них быть не могло. Недоверие дикого зверька растворяется в прошлом, и ластится к боку, обнимает, а в глазах — то невероятное чувство расположения, от которого теплеет в груди. Хотя казалось, что никого кроме друг друга уже быть не может, она изящно вплетается в их судьбу.
И не возвращается, когда на стоянке уже дома. Ее нет. Нет рядом с бархином, не видно в толпе. Лишь по зову сердца Флойд обходит все и всех в поисках, пока не слышит ее тихий голос. Лене не умеет кричать, всю боль переносят при сведенном судорогой горле, не издавая ни звука. Длинные волосы намотаны на кулак. С разбитой губы по подбородку стекает кровь, расчерчивая трещинами фарфоровую кожу. Она стоит на коленях, закрыв глаза, а они смеются, как в тот самый день, когда она оказалась в доме. Словно окунается в прошлое, в свое недоверие к ней, в напряженность. Но теперь охватывает бешенство.
Охотничий нож входит в шею легко, почти не встречая сопротивления. Тело вздрагивает и заваливается на землю под хор криков несостоявшихся насильников. Несостоявшихся? Что кроется в прошлом Лене, о чем не говорит, предпочитая не вспоминать? Перед глазами алая пелена, а состояние берсерка придает невероятные силы. Давно отвык от драк, но за своих — за свою — убивает с жестокостью наемника, пока тела не замирают в неподвижности. Пальцы сжимаются на ее плечах, не встряхивая, ничего не говоря, лишь рывком прижимая к себе. Кофту на плече промачивают горькие слезы, она даже плачет бесшумно, сжимаясь в его руках и крепко обнимая своими, цепляясь в ткань на спине.
Тех, кто не вернется домой — не жалко. Как и тех, кто останется без рабочих рук. А ее успокаивает Тайлер, пока Флойд отмывает кровь с рук и кофты.
— Они? — Флойд кивает. Не нужны лишние слова. Она не спит ни эту ночь, ни следующую, под тускнеющими глазами ложатся темные тени. Вздрагивает при приближении, уворачивается от прикосновения, а ночь проводит завернувшись в одеяло и глядя в одну точку. На третий день Тайлер не позволяет ей ускользнуть, и всего через пару часов, Флойд находит их в спальне, где она спит, прижавшись к его боку, а он обнимает, оберегая от дурных снов, но они ее не находят, позволяя сознанию провалиться в забвение.
Больше она не выходит из дома на стоянках, а вне их только в сопровождении Флойда, который пристально следит, чтобы ничего не случилось. Они выменивают все, что ей нужно, не говоря ни слова, к тому же просит всего ничего. Слишком мало, потому и добавляют приятные мелочи в виде подарков. Балуют, заботятся, и она с лихвой возвращает это им. Лишь им двоим.
Безмятежность. Покой. То, чего хочется всем троим, и что внезапно нарушается, когда на привычном пути возникают мародеры.
